Петр Семилетов


ТАТУИРОВКА


В первых числах мая весна решила украсить Киев. Глядь – а садов-то да палисадников разных мало, зарослей на холмах тоже мало, пустырей и тех почти не осталось. Нашла весна деревья, где есть, и набросала на них белого яблоневого цвета, и вишневого тоже. Это значит чтобы пахло и пчелы летали да жужжали. И сирень начала подгоняться, скоро как даст!

Вот в эту-то райскую пору Ваня Егоров умер, а было ему всего двадцать пять годиков. Шел к остановке, до нее оставалось метров ну может пятьдесят. А его обгоняет троллейбус. Как раз нужный. И Ваня побежал. Через пару шагов в сердце заболело, будто грудь слева продавливают конусом. Ваня подумал – пройдет – и ходу не сбавил. Но с каждым шагов давило всё больше. Только решил остановиться, как искры в голове, а в сердце звезда ледяная разорвалась. И впереди всё потемнело.

Очнулся Ваня на Оранжерейной, в морге, в особой палате для оживших. Уже переодетый и с татуировкой на лбу. Татуировка была как штрих-код. На ней обозначены дата смерти и морг, за которым закреплен Иван Егоров. Днем татуировка синяя, в темноте – коричнево-оранжевая, светится.

Рядом была мама, она сказала:

– Ты только не волнуйся, Ванечка. Ты умер.

А отец дома остался, ему плохо было. В палате с Ваней еще трое, а две кровати пустые. Один мужчина стоял у зарешеченного окна, глядел на улицу. Остальные полулежали сверху казенных войлочных одеял, читали газеты. Ваня сказал, что домой уже не вернется и попросил маму принести ему кое-какие вещи. Спросил про Машу – придет ли? Мать ответила, что придет. Потом ушла.

За Ваней пришла медсестра, повела его в какой-то кабинет, по тусклому коридору, где летали огромные мухи. В кабинете за столом сидел обрюзгший, в халате и белой шапке-колпаке доктор, в очках, с усталыми глазами. Медсестра сделала Ване укол. Доктор проверил рефлексы и ощущения. Тыкал иголкой в подушечку пальца, в ладонь:

– Что-то чувствуешь?

– Нет.

Помогал сгибать-разгибать колено, локоть.

– Встань на весы. Сколько раньше весил?

Записал разные показания в карточку. Медсестра отвела Ваню назад в палату. До обеда доктор должен был подсчитать, какая доза препарата нужна Егорову ежедневно, чтобы задержать разложение тканей и поддерживать мышцы упругими.

Ваня полежал, поплевал в потолок. У изголовья кровати было радио, прямо в стене. Ваня покрутил – не работает. И сосед ему сказал:

– Да не работает.

Сосед умер три дня назад. У него уже был у пояса насос, который разгонял препарат по кровеносной системе. Там насос, электростимулятор и еще какая-то хрень. А препаратом надо было заправляться, менять раствор, здесь же на Оранжерейной.

После обеда принесли и Ване такой агрегат. Вернее, отвели его сначала в особое помещение, зафуговали в вены, на каждой руке, по здоровой игле и нагнали в организм раствор. А уже затем выдали аппарат поддержки и подключили.

В три часа снова пришла мама, только уже вместе с Машей. Мама смотрела заботливо, Маша – испуганно. Принесли Ване книжки, блокнот с ручкой, плейер и любимые кассеты. Блокнот он просил, чтобы – вдруг порисовать захочется. Маша села на стул, мать на краешек кровати, говорить вроде не о чем. Ваня сказал спасибо, что пришли, что принесли. Спросил, как там отец. А тот ведь ушел из дому. Сказал "Не могу!" и ушел, не сказал куда. Еще сказал, что будет к вечеру.

Ваня попросил Машу:

– Давай в парк какой-нибудь пойдем, погуляем.

Как будто ничего не было, всё как раньше. Маша так тихо несмело ответила:

– Давай пойдем.

И пошли, а мама еще задержалась, чтобы поговорить в медсестрой, а потом домой поехала. Вышли Ваня с Машей из морга, отошли по улице. Тут Ваня заметил, что Маша стала полной грудью дышать. Понял. И сам рад бы подышать, да тут только понял, что не дышит. И не нужно.

Ваня шагал медленно и неуклюже. Взялся рукой за дерево, за ствол акации. Ничего, ни шероховатости. Как в непробиваемых рукавицах. Мимо прошли мужчина с женщиной, со скучными лицами. Увидали у него татуировку, головы как по команде повернули – а не скрутили бы.

Добрались до Марьинского парка. На троллейбусе и метро. Вчера еще Ваня так бы проехал, и ничего, обыкновенно. А сегодня это настоящий подвиг. Когда все на тебя смотрят. И каждый старается подальше стать. А Маша – молодец – она рядом. Дошли от площади Арсенальной до парка. Клены большие, высокие, только начали зеленеть. Асфальтовые дорожки, скамейки, трава. Выхолощено. Маша спросила:

– Ты не устал?

– Да нет.

И по дороге они, когда ехали, тоже разговаривали. Ване речь давалась с трудом, поэтому он говорил медленнее, чем обычно. Следил за четкостью. Вдруг понял, что не знает, какое сегодня число. Стерто начисто. Уже от Арсенальной почти молчали. И вот теперь шли в парке. На скамейках старики и парочки, и у всех обыкновенная жизнь. И прохаживаются с колясками. И фонтан пенится. У Вани на языке крутится тяжелый вопрос. Еще позавчера он с Машей договаривался в кино пойти, в киноклуб. На сегодняшний вечер. Как же теперь? Спросить боится.

Вот подошли к ограде Марьинского дворца. Всё время своего существования этот дворец закрыт для простых людей. А за ним начинается квартал правительственных зданий – самый центр власти. Здесь всё. Только ступили на крытую плитками площадь перед дворцом – как к Ване быстро подошли четверо милиционеров в синих формах. Сказали, задирая подбородки:

– Так, туда нельзя. Отсюда быстро.

Ваня с Машей под взглядами милиционеров отошли от Марьинского, к смотровой площадке, что полукругом нависала над кручей. Отсюда, с огромной высоты, был виден темный Днепр, и острова, и уродливый строящийся мост, который прорезал собой лес. И белые высотки на левом берегу, и небоскребы-свечки, и те самые знаменитые голубые дали где-то совсем уж далеко. Ваня глянул на зеленый склон под площадкой и увидел снующих там крыс. Три серые и вертлявые крысы ползали и бегали в невысокой еще траве. Они собирали мусор.

– Пойдем отсюда, – попросил Ваня.

И снова по парку. Уже за Марьинским. Там где-то впереди открытая эстрада и играла музыка, легкий рок. Солист попросил добавить громкость в его микрофон. Ваня машинально тер лоб. На них смотрели, оборачивались вслед. Навалилась мысль – это он гуляет в парке в последний раз. Больше не будет.

Вдоль кованого забора стадиона Динамо добрались до Моста влюбленных, что аркой был перекинут через глубокий овраг. Там внизу ездили машины. Ваня сказал Маше:

– Ты знаешь, как этот мост построили? Сначала возвели, а потом как бы прогрызли под ним холм, выкопали. Раньше дорога была почти вровень с мостом.

Он взялся руками за перила, исписанные признаниями в любви и всякими именами. Справа был фонарь, сделанный под старину. Подумалось – а если упасть, что будет? Ведь не погибнет же. Повернул налево голову. Вон конец моста. Дойдет – и всё, кончена жизнь. Он уже в самом ее хвосте. Никаких событий, только полное разложение.

– Не хочу, – сказал Ваня.

Маша тронула его за плечо. Не почувствовал. Только стоял, вперед-вниз пусто смотрел, в перила пальцами вцепился и простонал:

– А-а-а.

И к Маше:

– Я домой не пойду, ты же знаешь. Так вот пойди ко мне, найдите там с мамой, в верхнем ящике письменного стола, тебе подарок на день рождения, я приготовил. Вот возьми. Он завернут уже в бумагу с лентой.

Она кивнула. Ваня где-то надеялся, что она скажет: "Ты сам возьмешь и подаришь". Только вот день рождения Маши через месяц, а к тому времени Ваня даже с аппаратом будет выглядеть падалью и ходить в судорогах. Вдруг спросил:

– Ну так пойдем сегодня в кино?

В киноклуб их не впустили. Студент, собирающий по гривне за вход, сделал шаг назад, показал пальцем на лоб Вани и произнес неуверенно:

– Не, вам нельзя! Нельзя.

– Почему?

– Ну вот, – опять указал на татуировку.

В морг Ваня Егоров возвращался один – Маша села на метро на Контрактовой площади. Она намеревалась проводить его, но Ваня отказался. Сам добрался. Ехал в транспорте, понимал – боятся. Нарочно стоял. Иначе, если бы сел, никто бы рядом не сел. Боялись, непонятного.

Утром его снова накачали раствором. Вчера Ваня так и не спросил Машу, придет она или нет. А она сама и не сказала. И вот чтобы не ждать, пошел Ваня на военное кладбище, которое неподалеку от Оранжерейной. Правильное место для покойника.

Решил как-то всё прекратить. Нашел оградку, где четыре угла венчаны большими золочеными шарами со шпилями. Встал на колени, да со всей дури виском об шпиль! И ослеп на правый глаз. И качнулся мир. Ваня снова виском об шпиль! Задержался, насадил еще глубже, мотнул головой, чтоб сломалась черепа кость. Разворотил себе череп, пять минут разбивал себе голову, а всё не прекращалась мысль. И когда безглазый, сам в себе, встал с колен и пошел без чувств, захотелось к остановке, на троллейбус – теперь кожи на лбу нет, ничего нет, не видно татуировку – можно прокатиться, как всегда. Ваня Егоров запел, но хорошо ли, громко ли – не слышал.


Киев, 4 мая 2007