Петр Семилетов

ПРОФЕССОР НЕ ПРИШЕЛ

Я взял шариковую ручку и написал – ничего этого больше нет, снесено временем. Или не было ничего. Ни Кособокого переулка по краю горы, ни причудливого дома номер четыре – вот как переулком спускаешься, справа. Ограждает, чтобы люди не упали туда, в лопуховый яр.

Дом невероятный, осевший, со стороны улицы два этажа, от оврага три, что возникло вследствие легендарной переделки, о которой в семействе Пономарёвых говорили из поколения в поколение. Много лет назад в доме был подвал, куда вела каменная, крепче всего здания, лестница. Первые Пономарёвы, или даже некие прото-Пономарёвы, поселились в подвале, разобрали лестницу и заделали на ее месте проем в своем потолке. Выход сделали наружу, в сторону яра, на ровную площадку со скамейкой и кустами сирени, внутренний дворик. Там еще дойный рукомойник был и белье на веревках сушилось.

И вот однажды после сурового ливня вся площадка обрушилась в овраг, и перед дверью Пономарёвых осталась суглинная полоска, эдакая ступень перед оползнем, в бурых чередующихся слоях и мелких корешках чего-то проросшего из порога. Кажется, там обнажились норы тараканов, но никто этому не верил. А вы бы поверили? Виданное ли дело? Тараканы бывают диванные, кухонные, в голове, но чтобы в норах? Невероятно!

Пробивать лестницу обратно в горнее парадное никто из Пономарёвых уже не мог – перевелась мастеровая порода. Решили вместо бокового окна – а так все окна на овраг глядели – того бокового окна, куда стучишь, если обходишь дом с переулка к буераку, пробить новую дверь, но воспротивилась бабушка со старинным именем Фёкла. Это в её-то каморку чрез сие окно попадал свет. Кому захочется, чтоб личная комната обратилась в проходной двор? А и оконце загляденье – махонькое, хотя в два стекла, меж ними даже летом вата по низу проложена, чтоб не дуло, и наклеены всякие бумажные снежинки да елочки. Бабушка Фёкла вечно жгла перед иконами свечи, и оттого в ее убежище было жарковато и пахло горячим воском. Конфеты у нее таяли, не припасешь, а припасешь – так от бумажки не отдерешь, вместе с оберткой в рот положишь. Так-то!

А жил в квартире Пономарёв Егор Федорович, человек лет пятидесяти и всю жизнь смекалистый. Он раздобыл канат, от нижнего угла дома и до своей двери вбил вдоль стены колья, и продел между ними канат, чтобы можно было ходить и держаться. Левой рукой за канат, правой за воздух, а там ниже лопухи по склону паучьими глазками цветут.

В сухую погоду было ничего – лазали и даже не держались, а пробирались скорее боком, вернее лицом к стене, спиной к буераку, или наоборот, как кому удобнее. Гости тоже приноровились – семья у Пономарёвых была гостеприимная. А вот ни с кем из единственного в доме парадного они не дружили. Называли их пренебрежительно – верхние! Вражда давняя, причина позабытая, то ли как раз устранение подвальной лестницы, то ли спор за плоды марельки, засохшей впрочем в одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году, но часто поминаемой всуе как самая сладкая марелька в мире.

Время в Кособоком переулке словно застыло, не воспринималось, только булыжник на мостовой всё больше вспучивался из-под ломаного, битого асфальта, и грезилось, что всё катится в прошлое – и синяя водяная колонка у обочины будто становилась новее, а на самом деле с нее просто краска слазила.

Надежда, жена Егора Федоровича, каждое утро шла в город с корзиной продавать леденцы – сладких красных петухов на палочках. А поскольку суглинная ступенька вдоль дома становилась всё уже, с корзиной ходить было несподручно, и бабушке Фёкле волей-неволей пришлось окно своё отворять и передавать в него корзину наружу. Пролезть же в окно так, как оно есть, не мог никто, ибо напоминало оно бойницу, а не окно, и еще одно семейное предание глухо говорило, что в смутные революционные годы его нарочно из подвала таким проделали, разить оттуда непрошенных в проулок гостей.

Спустя много лет, гости же прошенные, приглашенные, именинные, тянулись к Пономарёвым на запах торта-наполеона, мягкого и слоистого, волшебного. В черно-белом почти овальном экране телевизора молча плясали балерины и балеруны, и открывал рот певец во фраке, со стены под немыслимым углом свисала на пыльных веревочках картина, где под хмурыми тучами спешила от надвигающейся грозы молодая мать, крестьянка, в сбившейся косынке, с ребенком на закорках. Потемнело в поле, сейчас грянет, а она еще не добежала до близкой рощи, притихшей и потемневшей. Позвякивали о тарелки вилки, тихо стучали об стол донышки чашек. Ну, с днем рожденья! Погоди, это тебе сколько?

Однажды лютой зимой, когда земля была тверже камня и покрыта хилым, в крупицах снежком, на вечернее торжество осторожно сползались к Пономарёвым родственники и ближайшие друзья. Днем Егор Федорович ломом порубил суглинную ступеньку, дабы очистить от ледяного покрова, и заготовил в голове очередную шутку о том, что за приключениями не надо ехать в джунгли или на Северный полюс, достаточно пойти к Пономарёвым в гости.

Когда же надвинулись сумерки и внутри уже пировали, а крестьянка-мать замерла, торопясь к спасительной роще, из Кособокого переулка по дорожке в обход дома свернул профессор Мережковский. Настоящий профессор в высокой шапке и с палкой в руке, он всегда зимой ходил с тростью во вспоможение, это как третья нога, можно спокойно идти по заледеневшей улице, все вокруг падают, падают, а ты на всех горделиво посматриваешь, хотя и в случае чего предлагаешь – вам помочь? Сами встанете? Давайте, вот так.

У Пономарёвых уже решили, что профессор не придет, что он сильно занят, и никто его не ждал. Он и сам говорил – если не буду к семи, меня не ждите. Ну а уже давно семь миновало, кукушка из настенных часов показалась в восемь – несколько раз дверки избушки распахивались, выскакивала с отворенным клювиком и промеж гудящим боем вещала своё куку. Две тяжелые железные шишки на цепочках свисали с тех часов, одна выше, другая ниже.

Как раз в это время Мережковский в окошко стукал, но за боем часов его никто не услышал. А профессор хотел трость в форточку просунуть. В узком окошке даже форточка была, как без нее?

Трость в форточку, чтобы без нее по канату лезть, так сподручнее. Делать нечего, не ждать же на морозе.

Мережковский сошел на угол дома, встал спиной к снежно-синей пропасти, где на другом берегу клубились сизые невнятные кусты, и начал, держа палку в левой, перебирать руками, крепко хватаясь за толстый канат.

А потом бабушка Фёкла, на минутку отвернувшись от стола, смотрела в окно и поняла – далекие кусты, а может и деревья, вечером имеют цвет ягоды голубики. И давно, при царе Горохе, этой прорвы между здесь и там не было, а тот ручеек, что весной и летом сочится в бурьянах по дну оврага, а сейчас скован под сугробами, размыл эту страшную прорву.

Из часового домика прокуковало девять, бабушка Фёкла непонятно зачем сказала:

– А профессор так и не пришел!

Киев, 28 августа 2022