Петр Семилетов

ГРИМУАР

Лучше всего помню киевскую улицу Мичурина на стыке восьмидесятых и девяностых, часто по ней ходил, сам жил неподалеку. Узкой лентой асфальта в трещинах повисла на террасе холма такая дорога среди частного сектора. Выше её – безлюдный в те времена ботсад, ниже – ореховая роща и бульвар, через него на горбах другого холма старое кладбище Зверинецкое. А от самой улицы ветками раскинулась сеть переулков да улочек. За кривыми заборами прятались в зелени домики, не как сейчас – крепости, а такие хатки из дранки, и деревянные дома, но были и кирпичные, всё давние, ведь улица во много веков вглубь.

И была там одна усадьба, как идешь вдоль, к Днепру, справа, где только первый спуск, улица ведь коромыслом, неравномерным, сначала резко подымается, а затем, поворачивая, пологими спусками сбрасывает высоту. Косой ряд досок на взгорке, калитка с черным звонком, и табличка с номером в рамке.

А неподалеку стоял почтовый ящик, синий, облезлый, на одной ноге, но со множеством дверок. И дверка с номером той усадьбы была всегда отворена и заржавлена. Я как-то попробовал закрыть ее, и не получилось, от ржавчины дверку перекособочило и она словно распухла. Так я понял, что в усадьбе никто не живет. И еще – сколько я ни пытался разглядеть через какие-то там яблони, вишни ли, груши дом за тем забором, ничего не видел, только будку туалета и сарайчик. А зимой, когда в голом саду виднее, я там бывал редко, и не обращал внимания или уже не помню.

Но думаю, в той усадьбе случилось вот что. Может быть даже в начале девяностых.

Жила-была в районе а хоть бы Чоколовки средних лет семья Слободских, Дмитрий да Мария, они были люди технического склада ума и работали в Кибцентре. Жили не сами по себе, а с родителями Маши, и совсем старенькой бабушкой, обитавшей на антресолях. Всегда можно было видеть ее ноги в шерстяных носках, что высовывались из полосатенькой занавески. Антресоли именовали шутейно горницей. Там имелись лампочка и включатель, так что бабушка сосала самодельные ржаные сухарики – соленые, резанные кубиками – и листала старинную Библию с ятями и веди, а еще у нее была почерком, похожим на детский, исписанная книга толстая, выдержки из Требника Петра Могилы, которым бесов изгоняют.

Как наступал вечер, бабушка бойко свешивалась на жилистых руках, спрыгивала,

ужинала и совершала с требником подмышкой обход единственной в квартире комнаты да кухни, крестя зашторенные окна. Единственная уступка, на которую она шла, это открытая форточка, а так даже летом в жару окна оставались заперты. Родственники её убеждали – всё равно тебя здесь целый день нет, но бабушка оставалась неумолима.

Когда сюда перебрался жить Дима – а Дима жил на Чоколовке в прыймах, он был из другого города, Конотопа, о котором помнил, правда в детской смути, деревянные трамваи – так вот Дима спрашивал у новой семьи, а отчего бабушка прячется? Он предполагал, что она закоренелая преступница и десятилетиями скрывается от слуг закона, пережидает, чтобы вышел срок преступлению, но ему пояснили, что бабушка просто однажды ударилась в религию, всё шибче и шибче, и вообще на антресолях ей очень уютно и там ни она никому не мешает, ни ей.

Утром еще до завтрака и всего, Дима с ней здоровался, и бабушка, невесть как – небось совершив змееобразный поворот – являла, приподняв занавесочку, не носки, но лик, и отвечала:

– Привет Дима!

Назад она забиралась так – ставила табуретку, выше малую табуреточку, карабкалась по этой этой пирамиде и, чуть подскочив, подтягивалась.

Вдруг получили известие, что на Зверинце, в частном доме умер брат отца Маши, дядя Егор. Дима, который в Конотопе тоже обитал в частном доме, всегда недоумевал, почему дядя Егор не зовет на крыжовник. Такой обычай у вас не заведен? Ему отвечали что нет, и вообще дядя Егор фигура мутная, Машин папа с ним почти не общается, а почему – тесть с тёщей переводили разговор на другое, а Маша не знала, видела дядю пару раз на днях рождения, а еще сказала, что он слыл придурошным. Хоть и умным. На похоронах, в гробу лежал какой-то седой бородатый человек, Маша его бы и не узнала.

Дом достался, как ближайшему родственнику, Виктору Андреевичу – отцу Маши. Еще не вступил права, еще никто не ездил смотреть наследство, а Дима уже закинул мыслю, что вот бы родители туда перебрались. В благодать-то. И зелено, и тихо, и ботанический сад под боком. Живи и радуйся! А тут на отшибе... Маша спорила – там тоже отшиб.

А тесть с тещей сами пошли в наступление и предложили Слободским пожить отдельно, на Мичурина, а они тем временем сделают на Чоколовке ремонт, и затем подумаем о комбинации – продать то и это и купить бОльшую квартиру, или обменять два на одно. Хороша ведь идея? Да, да – Дима чесал щеку и смотрел вбок, а потом ходил и при Маше многозначительно вздыхал, яко Адам о потерянном рае.

Выперлись в мае, в несколько ходок, нанимали грузовую машину, а по мелочам возили сумками в городском транспорте. Дом дяди оказался деревянным, коричневым, об одном этаже, с чердаком. Запах цветущей сирени ласково заглушал ярый дух сортирной будки, будто нарочно укутанной белым и розовым цветом. Будка выглядела много новее и крепче дома. Отхожей канализации на участке не было, телефона тоже.

– Таксофон в минуте ходьбы, – успокаивал Сергей Викторович, отец Маши. Вообще когда стали перебираться, он проявил невероятное участие и показывал и дом, и район. Ведь это его родное гнездо. Он здесь вырос.

– Давайте я вам всё покажу, – и показал в ближайшем переулке длинную, под громадными деревьями, лестницу вниз, к бульвару. Спустившись, Маша спросила:

– Это лестница не небеса? Чтобы подняться и отдать богу душу?

– Это лестница здоровья, вам полезно, с сидячим образом жизни.

Поняв, что впечатлить в положительном ключе не удалось, Сергей Викторович указал на разворотное кольцо напротив через бульвар:

– Конечная. Прямая дорога на Кибцентр! Правда, с пересадкой. А вот еще кое-что.

Поманил рукой. В нескольких десятках метров из подножия холма торчала труба, оттуда лилась слабая струя родника. Около наклонился с бидоном, набирая воду, пожилой мужчина в треугольной газетной шапке.

– Целебный источник, – пояснил Сергей Викторович, – Весь Киев отсюда пьет.

– А вот, – начала Маша, – Выгребные ямы наверху, на каждом участке. Из них сюда не просачивается?

– Что ты. Они же высоко, к тому же земля – отличный фильтр. Ну не хотите, не надо, но вот люди не глупее нас пьют.

Много чего еще показывал Сергей Викторович на прогулке, а потом Дима загибал пальцы и перечислял Маше:

– Магазина нет, надо спускаться на ту улицу...

– Бастионную.

– Да. Магазина рядом нет, автобуса нет, троллейбуса нет...

– Зато внизу и развязка троллейбусов, и трамвай, и автобус мимо ходит.

– Я посмотрю как ты туда зимой будешь по обледеневшей лестнице.

Не довелось однако, потому что Дима нашел на чердаке невиданных размеров, тяжеленный гроссбух в мелкую клетку, где к зеленой дерматиновой обложке была приклеена бумажка с надписью «Гримуар».

Дима полез на чердак во вторую неделю после переселения. Первую они всё расставляли по своим местам, а чужие вещи перебирали, кое-что складывали в мешки как мусор. Куда выносить мусор – предстояло выяснить. Одежду покойного Дима решительно предложил выбросить, Маша хотела, чтобы он померял, а потом приехал Сергей Викторович, наложил руку на мешки и на одежду, и сказал, что продаст всё на барахолке, на Сенном. За словом дело не последовало – ни Сергей Викторович, ни его супруга Екатерина Андреевна, после памятного показа владений на Мичурина не казали носа, и скарб покойного дяди остался на прежнем месте, а частично в мешках у одной стены.

Это уже было начало лета, Слободские обживались и ждали отпуска, чтобы наладить быт серьезно – Машу пугал уровень нечистот под будкой, Диму странные ночные шумы на чердаке, куда можно было залезть через люк в потолке по приставной садовой лестнице. Неудобства заслоняли собой волшебные картины, нарисованные тестем – чистый воздух природы омрачался пресловутой будкой, район не был телефонизирован, до ближайшего магазина надо было порядочно идти в удолье, на Бастионную, а потом порядочно возвращаться, причем под гору. На Чоколовке они выходили, садились в транспорт и ехали куда нужно, пусть и долго, и со множеством пересадок. Здесь же любое желание воспользоваться автобусом ли, троллейбусом ли, трамваем сопрягалось с чертовски крутой горой в любую сторону, куда бы ни пойти, и об этом Дима чуть ли не кричал, и взгляд Маши притягивался к его кадыку, который будто обретал самостоятельность и перерождался в отдельную, яркую личность. Черт возьми.

– Прими как факт, мы теперь живем на горе, – говорила Маша.

– Нам надо вернуться на Чоколовку! – в этом названии района ему мнился уют, вечерние огни хрущовок, конфеты с ликером.

– Папа делает там ремонт, – и это рубило любые возражения, потому что ежели в квартире ремонт, туда нельзя возвращаться по многим причинам. Тебя припашут к ремонту, будешь носить в ведрах краску, мешать цемент или подобную лабуду, твои пальцы будут в оконной замазке, ты даже сам будешь ее жевать со скуки и находить это отменным времяпровождением. А как не станешь циклевать пол, придется скакать между очагами ремонта, уворачиваться и заслоняться от падающих отовсюду щеток, валиков...

– Не всё так плохо, – разрушала картину Маша, но Дима не соглашался. Еще его серьезно беспокоили эти шумы на чердаке. – Ты боишься мышей?

А во дворе всегда была тень, от деревьев, от горы, от соседского забора – кругом тень. Из окон большой комнаты, как ее называли – залы – виднелась сплошная зелень. Сначала вишневые листья, потом темный сад вверх по склону, крапива ковром, и в ней угадывается тропкой земляная лесенка, из колышков и досочек.

Была и другая комната, маленькая, и неверные, пружинныя кровати с такими столбиками и шариками, как на могильных оградах, и пирамиды пыльных подушек, и скрипучий крашеный в бордовый цвет пол из крупных, широких досок, и окна с занавесками, и допотопный шкап с посудой и книгами, так тесно набитыми, что едва выколупали – а там роскошный Брэм, а там «Сорви-Голова», и какие-то самиздаты с эзотерикой – на макулатуру! – и тьма изданий по живописи, ведь дядя Егор художествовал.

Конечно, рядом ботсад, какие угодно природные зоны, ходи себе в берете, ставь этюдник в пригожем месте да рисуй. В ботсаду водилось много художников, они даже чуть ли не коммуной жили неподалеку в особом, большом и белом Доме Художников, и если кто намеревался рисовать ботсад, то выбирал обычно уголок березовой рощи, лучше в ноябре, когда листочки золотые, а небо глубоко синее, уже с холодинкой. Весной писали сирень, вид Выдубицкого монастыря на фоне Днепра, словом, вот такое.

По стенам висело несколько картин дяди Егора – с его подписью. Но дядя ни разу ботсад не изобразил. На его небольших холстах в простых, коричневатых рамах было неуловимое киевское, но причудливо искаженное. Если холм, то великанский, без конца и края наискосок, во весь мир, и где-то там внизу долина. Или над улицей в небе нависает гора словно гриб на ножке, и под нею сооружения промзоны.

– Сюрреализм, – сказала Маша, увидав впервые.

– Надо подождать, пока вырастут в цене, и продать, – предложил Дима, – Это наш капитал, спроецированный в будущее.

Поначалу они думали, что дядины картины лишены жизни – прохожие там не ходили, машины не ездили. Так, улицы – иногда под немыслимо крутым углом, деревья, кладбища в рощах, огромные склоны, покрытые садами и домиками, более высокие дома, вроде в стиле конструктивизма, но не конструктивизм. Но потом Маша разглядела на одной картине, в уголке, человека – сутулого, в темном невнятном плаще, как у шпионов, и шляпе, это придавало ему подозрительный вид еще более. Стоял он далеко и был столь маленький, что лица не разглядеть. Человек мазками.

Маша усмотрела его на другой картине, и еще, и так на всех пяти. Человек не прятался, но старался быть незаметным. Вот он спиной к нам, а лицо отражается в окне первого этажа. Точечками – скулы, подбородок, нос, провалы глаз. Или – сидит на скамейке такого же цвета, как его плащ.

– Это он себя рисовал? – предположил Дима.

– Я не знаю, – Маша чуть было не пожала плечами, но вспомнила, что так часто поступают в худших образцах прозы. И сдержалась.

Хотели найти какие-нибудь альбомы с фотографиями дяди, но отложили на потом.

– А ты его не помнишь? Как он выглядел? – спросил Дима.

– Ну как... Трудно сказать. В любом случае я бы не узнала его в этой манюсенькой фигурке.

Была еще одна картина, необычная, где всё в глухом тумане, по бокам темные пригорки, уходящие валами вдаль, в сизую муть, где снова угадывался, едва обозначался расплывшимся крючком, мазком кисти – сутулый человек в плаще.

Глядеть только на картины Слободским было скучно. Нужен был телевизор, новый денег купить – нема. А около окна на тумбочке стоял дядин, меленький размером с таксу, такой же вытянутый, черно-белый, переносной – сверху ручка как у портфеля, сбоку тумблер переключателя каналов и крутилки подстройки. От него в фортку тянулся кабель к модной тогда антенне, что делалась из двух здоровенных магнитных дисков, как уши, отчего вся конструкция напоминала призрак Чебурашки. Но сколько Слободские ни ворочали ту антенну, сняв ее с гвоздей снаружи оконной рамы, на экране всё равно рябил шум и бежали полосы – диагональные, вертикальные. Из динамика сквозь хаос шипения невнятно пробивались голоса.

– Я куплю новую антенну! – говорил Дима.

– Я сделаю новую антенну! – говорил Дима.

– Я эту антенну распаяю и починю на выходных, – говорил Дима.

Маша даже купила газету-телепрограмму и стала зачитывать ее вслух, чтобы Дима ощутил соблазн приобщения к благам цивилизации, однако...

– На днях куплю новую антенну, – обещал Дима.

Дело в том, что было не по пути никому, надо отправляться в Дом Радио на Леси, или на Кардачи, радиобазар, и вот туда-то по близости жилья был послан Сергей Викторович, и он антенну таки купил, однако между улицей Мичурина и Чоколовкой будто легла невидимая пропасть, преодолеть которую никто не решался.

Именно антенна вынудила Диму наконец подняться на чердак и найти книгу «Гримуар». Там же на чердаке было окно и вот возникла мысль, что антенна оттуда будет брать лучше. А кабель можно дотачать, или вообще перетащить телек туда. Зашел еще такой разговор, что приему мешает гора, но телевышка-то в другой стороне.

До этого Дима уже лазал однажды на чердак, но сразу показушно закашлялся от пыли. Посветил туда фонариком, высветил, в самом деле, поднявшиеся искорки пыли, косые ноги мольберта у стены, вернее ската крыши, прислоненный там же короб сложенного этюдника, и спустился обратно. Кажется, там стояли еще свернутые холсты.

С тех пор в Диме начал смутно проклевываться дополнительный повод навести порядок на чердаке. Разбирая книги дяди Егора, он среди прочих наткнулся на сталинских времен сборник статей разных маститых художников, без обложки, но с уцелевшим оглавлением. Местами промасленные страницы с бурыми, зелеными отпечатками пальцев в краске, с карандашными пометками и зарисовками, несли в себе волшебство – и немного пахли соснами, хотя то слабо отдавало растворителем «Пинен». Видно было, что книга прошла не через один десяток рук и быть может долго обитала в библиотеке какого-нибудь художественного вуза.

Листая, Дима зацепился за строчку в статье Юона: «бумазея должна выглядеть мягкой, распушенной», и понял, что ему надо рисовать, но сначала узнать, что же такое эта бумазея, а Маша объяснила – такая плотная ткань из хлопка, и Дима попросил пощупать пример, но такового не оказалось, а может? А может там, на чердаке?

Ибо мешки с одеждой дяди уже закинули на чердак, внизу они мешали, а так люк открыли и пропихнули.

Наступила середина лета и отпуск, Слободские дневали на Чоколовке и помогали в ремонте, а ночевали на Мичурина – ночей будто не существовало, закрывали глаза, а открывали уже утром, и снова ехали на Чоколовку, где словно цапли вышагивали по заляпанным краской газетам.

Маша пыталась вяло наводить порядок и в новом гнезде. Однажды она полезла под кровать и вытащила оттуда тяжелый утюг, который надо ставить на печку и нагревать, выкатила гантели, засунулась еще глубже и на свет божий явились подшивки перевязанных шпагатом журналов «Наука и религия» да «Химия и жизнь».

– А «Техники молодежи» там нету? – поинтересовался Дима.

– Полезь сам и поищи. С меня хватит, – Маша поднялась сначала на колени, потом вся, и стала чистить блузку и штаны от пыли.

Дима приподнял свесившееся одеяло, лег на пол спиной и запустил под кровать правую руку. Вскрикнул и тут же выдернул, и обхватил указательный палец левым кулаком. Разжал – кровь.

– Черт, порезался.

– Об что?

Не ответив, Дима неловко вскочил и побежал на кухню, к раковине, открутил кран и подставил палец под воду.

Маша уже несла перекись и бинт.

Потом долго искали фонарик. Фонарик вспыхнул и скоро погас, но удалось выгрести из-под кровати, вместе с грубой бандерольной бумагой, толстые осколки стекла, осмотрев которые супруги пришли к выводу, что это был шар. Но не елочный. Хотя и примерно такой же размером. Как если бы человек хотел удержать воду в сложенных ладонях, а туда как раз уместился шар. Осколки лежали под кроватью завернутые в ту бумагу, и когда Дима шарил рукой, развернул и поранился.

– Почему разбитый шар просто не выкинули? – спросила Маша.

– А я знаю? Может он ценный. Хотел потом склеить.

– Зачем моему дяде такой шар, как ты думаешь?

Решили пока тоже не выбрасывать, а положили в сервант на нижнюю полку, тоже кстати неразобранную.

За всеми хлопотами лишь пару раз выбирались в ботсад, хотя вот же он, под боком – можно перемахнуть через собственный забор и оказываешься в березовой роще. Но Слободские выходили на улицу, топали к перекрестку, где стоял один из двух на весь район таксофонов, и восходили наверх по другой, узенькой улице, что завершалась дыркой в ботсадовской ограде – не дырка, проем на месте выпиленных ножовкой металлических прутьев. За ними была травяная площадка меж двумя рощицами лещины, а впереди, за аллеей, приподнятое плато с огромной поляной, обнятой березняком.

Оттуда супруги отправлялись или налево, в участок хвойных, до обрыва а потом чуть назад и возвращались через другую дырку, или сворачивали направо, там дорога шла в небольшом овражке, среди берез, терновника и кустов барбариса. Этот овраг казался искусственным, и в самом деле, когда об этом зашла речь вслух, проходивший мимо – о чудо случайности – пожилой мужчина, художник с повешенным через плечо этюдником – пояснил, что это земляные валы, сохранившиеся от бывшего здесь Зверинецкого форта.

Потом еще открылось интересное – в усадьбу на Мичурина постучались ученые и поведали, что ищут в горе пустоты методом магнитного резонанса, ибо в нескольких участках отсюда расположен вход и исследованная часть Зверинецких пещер, таких же древних, как Лаврские, а может еще старше, и там найдено множество человеческих останков – на вопрос Маши, покоятся ли останки на прежнем месте, ученые не ответили, а потом оказалось, что метод магнитного резонанса не получается, ибо здесь какая-то локальная магнитная аномалия. Она заинтересует аномальщиков – ну, в смысле тарелочников и экстрасенсов – из близлежащего Института Проблем прочности, возле входа в ботсад, знаете? Там целая секция по изучению. Они такими делами как раз интересуются. А у нас ничего не получается. Мы сейчас еще пойдем в ботсад, в розарий, там вода в фонтане куда-то уходит, хотим определить площадь пустот. Да, пещеры идут под землей аж туда. Они весь сад пронизывают лабиринтом.

– А у наших соседей аномалия есть? – спросила Маша.

– Мы к одним не смогли попасть, никто не открыл, а к другим еще не успели.

На прощание один из ученых дал телефон некой Ирины Кузнецовой, которая из секции.

И вечером у Слободских появился резон с соседями завести знакомство, вернее так, наметить – пойти к ним спросить, ловит у них телевизор или нет. Ведь в чем заковырка? Если у дяди Егора телевизор не может ничего принимать из-за магнитной аномалии, то зачем ему телевизор и антенна?

– Он пробовал, но сдался, – предположил Дима.

– Тогда он спрятал бы телевизор подальше.

– Почему? Всё как у людей.

– Типа, к нему приходят люди, и задают вопрос – а чего у вас телевизора нет? И он чтобы не отвечать каждый раз, оставил стоять как есть?

– Ну вроде того.

Заборы соседей подымались по склону кривыми деревянными зубьями дракона. За ними Слободские время от времени видели самих соседей – здоровкались, махали друг другу руками, но большей частью просто отмечали их присутствие. Есть жизнь за забором. К тому же, стоит человек раком, к тебе тылом, редиску из грядки вырывает – не будешь же его приветствовать!

Вместо того, чтобы дожидаться случайной встречи, Маша пошла знакомиться с соседями естественным образом, вечером, через калитку. Дима остался дома, он был стеснительный и надел свитер. Еще и мерзляк! Впрочем, похолодало. Маша отправилась к тем, с кем чаще всего здоровалась через забор.

– Так вы племянница Егора Викторовича? – спросила пожилая женщина в синем спортивном костюме. Валентина Георгиевна посочувствовала Маше, дядя ее был человек тихий и вежливый, а телевизор у них ловит хорошо, если надо одолжить спички или соль заходите, а вот на участок может зайти мальчик Юра, так гоните его, он сумасшедший, и ни в коем случае не пускайте в дом.

– А что за ним, никто не смотрит? – Маше стало интересно, что за мальчик лазает по чужим участкам.

– А кто его знает? Мы никак не поймем, чей он. Но его уже какое-то время не видать.

– Чем же он странный, этот Юра?

– Во-первых, непонятно, как он появляется. Ну может, перелазит через забор, но у нас он высокий. А потом, ну вот однажды такое. Собака наша во дворе лает, мы выходим, а Юра сидит на яблоне и зубы скалит.

– Смеется?

– Нет, зубы скалит, как зверь. Даже страшно стало, знаете?

Маша кивнула.

– А потом спрыгнул, засмеялся, и как-то боком ускакал. И опять, непонятно куда делся.

– Странно, – Маша почесала нос.

– Иногда приходит, просит покушать.

– А вы что же?

Тут соседку позвали, разговор закончился.

Слободские решили наконец разобраться с чердаком. Вдруг там металлолом, и он влияет на прием сигнала и вызывает магнитную аномалию.

– Зачем стаскивать металлолом на чердак? – удивилась Маша.

– Ну всякое может быть, дядя же был с придурью, – ответил Дима.

– Я не знаю, в чем эта придурь проявлялась.

– Ну вот видишь.

На следующий день Маша пошла на Бастионную в овощной, а когда вернулась, то услышала резкий высокий голос:

– Опьянела, опьянела, закружилась голова...

Звучало с чердака. К его отворенному люку в потолке, из коридора была приставлена лесенка. Голос пел:

– Ах кому какое дело...

Наверху горел тусклый свет.

– Что происходит? – Маша посмотрела вверх. Пение прервалось, в прямоугольнике появилась темным контуром голова Димы:

– Нашел патефон. Классная штука! Чемоданчик. Открываешь. Вставляешь ручку, крутишь, заводишь, он играет, электричества не надо. Там коробочка с иглами, как портсигар. Залезай, покрути сама.

И Маша крутила ручку, вынимала из конвертом толстые, из шеллака пластинки в паутине царапин, ставила массивную округлую головку с иглой, и патефон пел, пел, пел на разные голоса. Невыносимые оперные теноры сменялись разухабистыми песнями, наверное под них прежде танцевали, а с одной пластинки даже грянул первобытный джаз.

А потом они нашли рукописную книгу «Гримуар», чудовищный, невиданный гроссбух, и ватманы, расчерченные пентаграммами, таблицами, буквами – знакомыми и неведомыми, и самодельные картонные веера, поверх которых тушью или чернилами были нанесены символы, числа и буквы, а также веера совсем сложные, хитро склеенные, где сегменты могли выдвигаться на произвольную длину, независимо от соседних. Слободские поняли, почему дядю Егора считали странным.

В «Гримуаре» тоже были пентаграммы, пентакли, таблицы, но больше тексты – иногда сплошным набором букв по всей странице, иногда геометрическими фигурами. Там, на чердаке, под желтой лампочкой, что свисала с потолка, Дима, раскрыв книгу, читал вслух:

– Открыто Ди. Вызов восьмой. Базм ило и та пирипсон...

– Билиберда полная, – Маша тоже заглядывала в книгу, повторяя оттуда:

– Сатор, арэпо, тэнэт...

Отпуск кончился, а Диму по сокращению уволили с работы, и Маша, дабы его поддержать, неожиданно купила ему, за последние семейные деньги, в подарок Денди, и Дима вместо пробежек по городу в поисках работы, днями и даже ночами – покинув супружеское ложе – играл на приставке, а картиджи брал у своего приятеля Миши. Несколько раз Маша, вернувшись с работы, заставала Мишу в гостях – муж и его друган сидели за приставкой и проходили какую-то игру про боевых жаб.

А однажды она пришла, а Дима сидит сам, один, перед включенным телеком, но на экране не игра, а серый шум помех, и Дима завороженно повторяет:

– Пф, пфа, фа, тал, ма, нек.

– Ты чего? – тронула его за плечо.

Он словно очнулся:

– Да так, балуюсь. Пытаюсь медитировать и повторяю строчку из Гримуара. Специально ее заучил.

Замелькали дни осени, Диме вроде бы обещали работу, но не раньше ноября, теперь для затянувшегося отдыха был повод законный, в субботу Дима ездил на Чоколовку совмещал два дела – заходил к тестю и теще, а потом встречался с Мишей и шел с ним на радиорынок менял пройденные или плохие картриджи на новые.

Однажды, передав родителям приветы и испеченный пирожок со смородиной, Маша осталась дома одна. По стеклам окон и осыпавшейся в саду листве застучал дождь и перестал, снова тишина. Иногда раздавался глухой стук – то падало яблоко или орех, катился по склону или задерживался в жухлой траве. Слободские всё намеревались собрать урожай, но падалица так оставалась лежать и портиться, супруги подбирали разве что особо целые плоды, на виду. Убеждали друг друга, что в следующем году займутся садом.

– Главное деревья побелить! – учил Дима, памятуя отрочество в Конотопе, – Иначе жуки заведутся.

Предполагалось, что в сарае, приютившемся у левого забора, найдется всё нужное – лопаты, грабли, сапки, тачка. Не мог же дядя Егор без всего этого? А может быть и мог, вон сад какой дикий, запущенный.

Маша решила тоже поиграть на приставке, но вдруг ей показалось, что мимо окна кто-то прошел. Сердце немного ёкнуло, окно во двор выходит, значит посторонний.

И тихо. В дверь не стучат. Маша встала и осторожно приблизилась к окну. Надо занавески задергивать, кто угодно заглянет. Хотя от кого? Ну вот видишь, значит есть от кого. Шляются. Но ведь со стороны улицы забор... Забор-чик – поправила. Хотя бы и так, но по бокам соседи, наверху ботсадовская ограда. Колючей проволокой что-ли обмотать?

Маша взяла тот самый старинный утюг, прошла через коридор, отворила дверь и остановилась на крыльце, всматриваясь и вслушиваясь. На устах замерли слова – а вы что тут делаете?

Внизу склона бродил бледный мальчик в джемпере и затрапезных штанах, с неряшливой прической. Наверное, это про него говорила как же ее? Неважно.

Маша поставила утюг на полку в коридоре, вернулась и позвала:

– Мальчик, ты что тут делаешь?

– Груши собираю, – он показал зажатую в руке, уже с надгрызом лимонку.

– А как ты сюда попал?

– Вы сами меня позвали.

– Ты здесь живешь? На этой улице? Ты Юра?

Мальчик продолжал задумчиво глядеть в траву, вдруг резко нагнулся и подняв, показал:

– Во, орех!

– Ну так возьми себе.

– Я уже взял.

– А ничего, что это чужой сад? – Маша уже начала раздражаться.

– Вам всё равно не нужно. Вон всё гниет.

И переменил тему:

– А хлеба с солью и с луком у вас нет?

– Ты хочешь кушать?

Вместо ответа он сунул орех, как был, в зеленой кожуре, себе за щеку и с дикой гримасой прищурился, и Маша тоже прищурилась и вжала голову в плечи, пока не раздался хруст, а потом мальчик выплюнул раскушенную зелень со скорлупой и пообещал:

– Ну, пожалеешь!

Побежал наверх по горе, легко, словно не было крутизны, бурьянов, выступов и кочек. Исчез где-то там наверху, за кустами, должно быть перелез через ботсадовский забор. Так вот откуда он появился. Первым делом надо сделать, чтобы никто оттуда не ломился.

Чего же он убежал? Маша бы вынесла ему поесть, или провела на кухню, хотя мальчик странный, даже пугающий, с этим орехом, и надо сказать, после такого фокуса сама собой отпала всякая зарождавшаяся жалость к ребенку. А как он наверх вскарабкался, нечеловечески ловко просто!

Маша заперла за собой дверь, сдвинула занавески – шторы не тронула, пусть их – села перед телеком, взяла в руки джойстик и бездумно играла, пока не вернулся Дима.

Он воспринял новость скорее воодушевленно, даже пожалел, что его при этом не было, и обмолвился, что ожидал посещения Юры раньше, а когда Маша спросила почему, с улыбкой сказал:

– Ну как? Если он раньше тут появлялся, то должен был вернуться!

Дима зачем-то попросил показать ему, где мальчик выплюнул раскушенный орех, на месте лишь бросил взгляд, молча кивнул, а потом, когда уже стемнело, Маша видела в окно, как муж спрятал орех в пакетик, но когда появился уже в комнате, в руках ничего не было.

Чем глубже наступала осень, тем больше Дима становился сосредоточенным, себе на уме. Что-то писал, чертил. Говорил – потом расскажу. Подолгу рассматривал картины дяди Егора, как-то сказал:

– Знаешь, тут нет ничего случайного. Кстати я нашел его записки.

На чердаке Дима властвовал безраздельно и днями просиживал там, разбирая старые бумаги, расстилал на полу ватманы с таблицами и пентаграммами, ползал на коленях, ставя на края свитков тяжелые предметы. Ходил по дому с испещренными символами веерами, раскрывая их так и эдак. Было видно, его подмывает нечто рассказать Маше. Спустя несколько дней после ужина сообщил:

– Скоро покажу тебе интересное. Невероятное. Но нужно еще кое-что исследовать до конца. Раньше я думал, что вееры это ключ к таблицам. Но оказалось иначе, понимаешь? Зашифрованный текст на веерах, а ключ это таблицы. Угол раскрытия веера, точка совмещения, затем последовательность и направление углов вращения. В случае вееров с выдвижными частями – количество символов, на которое надо выдвинуть каждую. Это нельзя в двух словах и я еще сам не всё понял!

– Может быть если бы ты делился... Один ум хорошо, а два лучше.

Дима почесал затылок. Помедлив, ответил:

– Я изначально подумал, что это может быть опасно. Двигаться дальше. Я не хотел подвергать тебя опасности.

Совершенно не нужно говорить человеку, что он сходит с ума. Само пройдет. Скоро ноябрь, Дима свяжется с приятелем-фирмачем, который обещал работу, освободится место. Ни на какие пентаграммы и гримуары не будет времени, и на приставку Денди тоже. Всё вернется на круги своя.

Между тем Дима сузил все изыскания до пределов чердака, и если раньше быстро закрывал свою писанину, когда Маша заглядывала в страницы, то теперь она вообще не видела, чем он занимается, а забраться на чердак и во всём порыться в отсутствии мужа она не могла, ибо Дима всё время торчал дома. Он перестал выходить даже в магазин, хотя и раньше-то не очень.

– Не до магазинов! Скоро будет сенсация! – и спешил к себе на чердак.

Уже стало привычным, просыпаясь, Маша не чувствовала, что рядом лежит Дима. Она знала – Дима на чердаке, вон оттуда тихо слышится его голос, произносящий непонятные слова.

Как сказать человеку, что он сошел с ума? Может, само пройдет, как и пришло.

– Дима, ты вызываешь духов?

– Да, а что тут особенного? Люди веками, тысячелетиями это делают, и наверное неспроста.

– Как я пропустила начало, перелом?

– А не было такого. Сперва это воспринималось как... Почитать книгу. Можно отложить в любой момент. Потом как... Учить английский. Заинтересованность, и твои успехи зависят от уделяемого времени и желания разобраться. И постоянства. А потом стало необходимостью.

Этот разговор не состоялся.

Надо было кому-то рассказать, Маша по ходу из гастронома, позвонила с таксофона почти в самом начале улицы, к родителям, а те были в гостях, ответила бабушка, ну как живете? Маша со смешками ответила, я ничего, а Дима духов вызывает. Бабушка заворчала что-то, а Маша как ни прижимала трубку к уху, ничего разобрать не могла. Ну хорошо, пока, я потом перезвоню!

Туалета внутри дома не было, ходили в будку во двор. Однажды ночью Маша, накинув курточку, выскочила – ночь была холодная, лунная. По пути к будке Маша повернулась, чтобы поглядеть на месяц, и увидела. На коньке крыши, в мертвой тишине, в зеленоватом сиянии сидел мальчик Юра, запрокинув голову и подняв руки к мути неба. Улыбался.

Она не окликнула, ничего. Отправилась в будку. Когда вышла – крыша опустела.

В то время по утрам, до полудня, в ботсаду нагонялся молочный туман. Можно отойти на три метра и уже не видно человека, так, тень. Окрестности – смутно угадываются. Если постоянно не держать в голове, где идешь, то заблудишься и сможешь узнать лишь по близлежащему приметному дереву, перекрестку или тропке. Туман густой, открываешь рот и кушаешь, как неземную кашу.

Под предлогом тяги к рисованию Маша проникла на чердак. Дима уже думать забыл, что собирался ходить с этюдником в ботанический сад. Хотя он предлагал, чтобы Маша стояла внизу, а он будет сверху подавать художественные принадлежности, Маша уперлась – сама не знаю, что мне понадобится.

Беспорядок на чердаке за время бытования там Димы еще более усугубился, однако ожидания Маши попасть в логово безумца не оправдались, напротив – писанина лежала стопками и свитками подле окна, перед ним расположился старенький письменный стол, по размерам школьный. На одной его стороне нашел пристанище телевизор – недавно Дима перетащил его сюда, несколько дней нудно допытываясь, нужен ли ей телек внизу, и дескать, чтобы не мешать Маше ночью спать, когда он играет на приставке. Врешь, ты забросил приставку, ты пялишься в помехи и торжественно читаешь свою колдовскую бредятину! Это обличение не было высказано.

Маша поняла, что Дима тут прибрался, ибо причандалы живописцы оказались собраны воедино, чтобы она не искала по всему чердаку. Маша открыла этюдник – внутри нашла деревянный овал палитры с дыркой для пальца, и разложенные по отделениям тюбики отменно пахнущих масляных красок с чарующими названиями. Хотелось откручивать тюбики, нюхать и пробовать на вкус. Там же лежали кисти. Маша разжилась на чердаке и натянутым на подрамник холстом с готовым грунтом, тоже весьма приятным на запах. Наконец, бутыль резкого растворителя для отмывания кистей от краски Маша оставила в обители Димы.

Но утра! Утра, когда она могла ходить в ботсад и пробовать писать картины, совершенно портил туман. Может ли человек взять и начать писать маслом? Конечно, а если не получится, выдать за сюрреализм или супрематизм, короче говоря, смотря на что будет похоже.

В светлое время суток Дима теперь отсыпался, конечно на чердаке, ночи же посвящал возне с «Гримуаром» на фоне шипения из телевизионного динамика. Маше пришло на ум – подражание ее бабушке, что жила на антресолях. Муж спускался к ужину, бледный, небритый, с остекленевшим взглядом. Молчал, ел, на вопросы отвечал больше жестом, со скупым словом – мол, погоди, скоро все узнаешь, уже недолго, главное не отвлекать, важное, грандиозное умственное сосредоточивание, надо всё удержать в голове и чтобы не лопнула. Новые горизонты для человечества. Повторяемый опыт. Сны. Угол раскрытия веера, угол поворота, расстояния выдвижения сегментов. Всё складывается.

Маша вешала толстый, из грубого брезента ремень этюдника через плечо и несла по выбитому асфальту улочки на гору к ботсаду, такую тяжесть несла, но было легче, чем в одном доме, где на чердаке спит, или витает в иных мирах, Дима.

– Меня нет, – сказал он, – Если Миша звякнет, говори, меня нет. Не говори что занят.

Куда позвонит? У них нет телефона. Таксофонов в районе всего два, ближайший на том перекрестке. Мимо него Маша ходит в ботсад, потом сворачивает направо. А налево – к лестнице на бульвар, родник, разворотное кольцо троллейбусов, гремящие трамваи, жизнь.

Туман всасывал всё вокруг, наползал. На Мичурина он еще опускался как густой дым от сжигаемой листвы, а там, на аллеях пустого ботанического сада Маша вытягивала вперед руку – и едва различала кончики пальцев.

Посреди дороги меж земляных валов березовой рощи раскладывала треногу этюдника, открывала его, стояла и слушала, как звуков нет. Вокруг мглело, воздух обращался в бесплотный кисель. Видимый под ногами пятак асфальта темнел от влаги. Если кричать, голос никуда не долетит. Зная, что рядом никого нет, Маша так и делала.

Их участок на Мичурина был совсем рядом – подняться на пригорок под деревьями,

и сразу будет забор, но ведь напрямик вернуться нельзя, не перелезть, да и она окрутила верха колючей проволокой, попросила у соседей.

Постояла, отдохнула, пора возвращаться.

Она прошла к мутной громаде рощи лесного ореха, протиснулась через дырку в ограде из металлических прутьев – сначала поставила на ту сторону этюдник, потом задвинулась сама. Проем большой, тут одна бабка даже коз водит выпасаться.

Чем ниже Маша спускалась переулком, тем редел туман, но когда свернула, то ближе к ее участку марево загустело, и синяя адресная табличка едва наметилась с нескольких шагов. С сырым скрипом отворила калитку, совсем в белой слепоте Маша двинулась дорожкой, что вела ко крыльцу дома.

По шагам уже должно быть крыльцо. А его нет. Дома нет, только края ямы видны. Машу ошпарила мысль, что дом провалился в те пещеры, которые искали ученые. Огромные пустоты, целая сеть, пронизывает весь холм, включая ботсад. Туда уходит и вода из бассейна в розарии.

Маша бросила этюдник и спустилась в неглубокую выемку, точно под фундамент. Плотный грязный суглинок, какие-то тряпки. Она ползала и ползала по яме, и ничего не понимала. Звала Диму. Не отзывался, сгинул разом с домом.

Позже, вечером, когда уже уехала задумчивая, озадаченная милиция – после всего этого, когда Маша была на Чоколовке, родители рассказывали, что бабушка утром прытко спустилась с антресолей, сунула в торбу старинный рукописный требник, которым духов изгоняют, и выскочила из квартиры, сказав что идет на базар – они удивились очень, но не станут же запрещать старушке идти на базар, просто стали ее ждать, ждали-ждали, а она не вернулась. И в сумерках на Чоколовке, в хрущовке, что росла из прямоугольной ложбинки, метались, не понимали, звонили, обзванивали, и наконец без сна уснули, а телевизор, работавший просто так, для фона, забыли выключить, и на экране беспорядочно и скоро сыпался сплошной серый снег, а динамик тихо шипел, через шипение будто проскальзывали голоса.

Я давно не имею возможности часто прогуливаться по Мичурина, уже лет двадцать как. Не знаю, есть ли еще в ботсаду и округе такие богатые туманы – всё изменилось, может те туманы и были первой вестью изменений климата с плавного на скачкообразный, черт бы его побрал. Точно уже нет усадьбы Слободских – ее, как и почти все тамошние участки, взрыли, спилили, сломали, и застроили огромными теремами за крепостными стенами. Осталась сетка улиц да проулков, вроде бы есть дырка в заборе, конечно же – земляные валы, и незримые Зверинецкие пещеры, где даже летом холодно, и никто не знает, куда точно они ведут и насколько далеко простираются внутрь горы.

Киев, 01-11 сентября 2022